другого. Все, что неудобно, унизительно, обидно, больно, идет начинающему буддисту на пользу, и учитель это обеспечивает. Для выполнения такой задачи гуру должен восседать на троне, а тот, кто пришел к нему на аудиенцию, сидеть у его ног. Так Нгавангул объяснил Федору свое поведение.

Федору совершенно не хотелось тех же испытаний, через которые он уже прошел в ученичестве у Уджарпы. Когда он сказал об этом Нгавангулу, тот сказал: «Ну тогда не ходи ко мне».

Разочаровавшись в Нгавангуле, Федор неприкаянно бродил по Дхарамсале и думал о создавшемся положении. Возвращаться в Москву с пустыми руками он не хотел, а что делать – не знал. Но почему-то был уверен, что здесь, в Дхарамсале, произойдет то, что выведет его из тупика, в котором он оказался. Таким событием стала встреча с Роем, старым хиппи из Австралии, живущим в Индии уже больше 40 лет.

Рой тоже увлекался тибетским буддизмом и прикрепился в свое время к знаменитому в его юности ламе, которого уже не было в живых. «К счастью, я вовремя себя спас», – сказал он Федору. Его спасение было в определении верного расстояния, на котором Рой стал держаться от лам. Он признавал, что у них есть чему учиться, но не желал иметь дело с их авторитарными педагогическими методами, да и религиозность, которую они привнесли в буддизм из своей культуры, ему мешала. Федор был счастлив встретить единомышленника.

– Многие из лам – хорошие люди, – говорил Рой Федору. – И они часто видят суть вещей глубже, чем мы, эгоцентрики из нашего «свободного мира», льнущие к ним из-за терзаний со своим раздутым эго. Учиться у лам – неплохое желание, хотя и наивное, потому что мало кто из них понимает, как надо к нам относиться, чтобы наше желание вкладывать силы и время в личностный рост стало плодотворным. Большинство лам даже не видят, что их феодальный буддизм нам не очень-то подходит. И что мы как-то иначе должны обращаться со своим эго, чем тибетцы. Уж во всяком случае, не обесценивать его до нуля. Но поскольку эгоцентрики летят со всех сторон к ламам, а не ламы к ним, то все происходит так, как привыкли ламы. Они же привыкли восседать на своих тронах и оттуда давать всем указания, которые не обсуждаются. И никакого уважения к личности тех, кого они учат. Личность человека для лам – европейская выдумка и хрень.

Сам Рой вначале заставлял себя быть послушным своему учителю, но скоро понял, что в поучениях лам имеются две составляющие: древняя буддийская мудрость, выводящая человека из зоны его страданий, и присущий каждому из лам свой человеческий фактор. Он не желал иметь дело с этим фактором. Ему было наплевать на утверждение всех бодхисатв, что лучший путь к просветлению и непреходящей радости жизни – это путь, указанный учителем. Рой остался верен себе и пошел своим путем. Автономия была для этого анархиста важнее всего.

В буддизме также считается, что настоящее просветление может прийти к любому, даже к тем, кто ничего для этого не делает. Так что Рой был убежден, что буддизм и анархизм соединимы. Во всяком случае, сам он смог соединить одно с другим. Когда Федор об этом услышал, то захотел узнать все подробности: его собственный анархизм был дорог и ему.

* * *

Случайно разговорившись в одной из чайных Дхарамсалы, Рой и Федор стали неразлучными. Федор хотел слушать Роя, а Рой – рассказывать ему о себе. Они общались ежедневно в течение трех недель, которые оставались до возвращения Федора в Москву. Встречались они все в той же чайной. Там их раз увидел Арджуна, который в прошлый раз помог Федору найти Нгавангула. Он подсел к ним и принял участие в их разговоре о необходимости специфического подхода к буддизму выходцев из европейской цивилизации.

Арджуна как раз раздумывал о том, стоит ли ему идти в ученики к Нгавангулу. Взгляды Роя на ламаизм подтолкнули его к отказу от этой мысли. Он был бы не прочь учиться жизни у этого австралийца, но старый хиппи не желал быть чьим-то гуру. Он был лишь готов общаться с Арджуной по случаю, и только.

Мочкина Рой подпускал к себе все ближе и давал ему все больше. Он также помог Федору определиться, как ему теперь называться: Мокшин, Мочкин, Гецул Мо или еще как-то? «Возьми имя, на которое сможет отзываться твой внутренний голос», – сказал Рой. Однако было обстоятельство, с которым Федор должен был считаться: он все еще хотел придерживаться Ваджраяна-традиции, и его пугало столь вольное отношение к первой инициации и полученному от его гуру имени. Рой ему на это сказал:

– Человек-гуру нужен лишь для того, чтобы подвести подопечного к его внутреннему гуру. Считай, что Уджарпа это сделал и ты сейчас находишься рядом с гуру, который ждет тебя внутри тебя самого.

Через несколько дней после этого разговора Федор стоял на остановке и ждал автобус. Улица была тихая, машин проезжало мало, и когда на нее свернул автобус, Федор стал следить за его приближением. Был солнечный день. Когда автобус подъезжал к остановке, луч солнца резко блеснул на его переднем стекле и ослепил Федора. Он зажмурился и одновременно почувствовал в груди невыносимый жар. Открыв глаза шире и ничего не увидев, Мочкин успел только подумать, что ослеп, и вслед за этим потерял сознание.

* * *

Когда Федор пришел в себя, то увидел, что остался один на той остановке и сидел теперь на земле – видимо, осел и остался в этом положении. Он попытался встать, но не смог, потому что не чувствовал веса своего тела. Тела словно не было: он его видел, но по ощущению это была не плоть, а воздух.

Однако уже скоро у Федора заныла нога. Это означало, что физические ощущения к нему вернулись. Вернулась и энергия. Он не только смог встать – у него вдруг обнаружилось столько энергии, что хотелось прыгать.

Прыгать Федор не стал. Он побежал домой со скоростью спринтера, медленнее бежать он просто не мог. Только когда он добежал до дома, его энергетический тонус стал опять обычным. Но необычным оставалось его восприятие вещей. И прежде всего их цвета. Его зачаровала небесная лазурь. Когда он добрался до гостиницы, то сел на лавочку у входа, чтобы смотреть только на небо. Он, не отрываясь, смотрел в небо, пока оно не стало просто голубым. Тогда и другие краски стали обыкновенными.

Вместе с изменениями в восприятии цвета изменилось его жизнеощущение. Пока небо оставалось лазурным, у него не было ни забот, ни тревог, ни вопросов. Федору стало хорошо с собой как никогда. Еще утром он был беспокойным, много тревожился